Устойчивое представление о западной и восточной модели мироустройства в целом и в сфере отношения к женщине в частности не претерпевает никаких изменений с годами. Разве что добавляются оттенки…
Восточная женщина всегда и всеми определяется как зависимая единица, если вообще единица. В представлении многих она практически никогда не принимает решения самостоятельно. В противовес уравненной в правах с сильным полом западной женщине она скорее объект, над которым совершаются действия. В ее пользу или против ее воли — неважно, ибо зависит от обстоятельств.
Чтоб хоть как-то развеять эти всем известные стереотипы, представляю наблюдения восточной женщины, абсолютно счастливой, что характерно, своим зависимым положением.
Он — Тихон. Она — Глафира. Обоим за пятьдесят. Ей то 52, то 56 — цифры меняются от настроения и состояния души. Неизменно только то, что она еще работает. Как и он, впрочем. Соседи зовут ее «генеральша». Активная, деятельная, турбулентная, вихреобразная и простая. Ему ближе к 60-ти, преподает где-то. Для соседей он «интеллигент» — тихий и аморфный.
У них общая слабость — песни под гитару. Обычно он играет, она поет.
Сходит за истрепанным исписанным от руки и разбухшим от частого пользования талмудом, сядет чинно рядышком, наслюнявит палец, даст отмашку, и потом уже без устали и перерывов до темна раздаются ее старательные экзерсисы под гитарные переливы.
Так бывает каждые выходные. Как правило, с гостями, шашлыками, водочкой, селедочкой. Или без них. Во множестве или «у двоих» — как придется, но с гитарой обязательно.
А тут вдруг будним вечерком заруливают они на дачу. Оба принаряженные, явно с работы.
Она, едва переодевшись, тут же берется за дело. Как заведенная, быстро-быстро косит газон, без передышки полет грядки, чистит, копает, урожай собирает… Кабачки да тыквы споро и весело аккуратными рядками в багажник словно сами укладываются.
А он знай себе сидит на качелях с гитарой и тихонько бренчит что-то, коротая время в ожидании. Она между делом, бросая на него секундный взгляд, командует: «Тиша, а теперь мою любимую!..» И он тут же мелодично выводит «…всем нашим встречам разлуки, увы, суждены…», пока она последним штрихом огород поливает.
Любовно глядя на него, она кивает: мол, все так и есть, все правда. Отзвучал последний аккорд, и он мягко поторапливает ее: «Поедем, Глаша! Темно совсем… Девять уже…» Она соглашается, переодевается. И вот их уже и след простыл.
Такая у нас по соседству недавно «тишь да гладь — божья благодать» наблюдалась.
Смотрела я на это дело со своего балкончика Джульетты и все думала…
Ведь вот моя жизнь укладывается без всяких усилий в прокрустово ложе сплошного раболепства перед мужем.
Например, такого: «Послушай, надо уже шашлыки жарить! Ты вообще собираешься это делать?! Так уже давно пора!»
Или вот так еще: «Скажи, ты когда сделаешь мне перголу? Вон там виноград подвязать надо…»
А очень часто еще и вот так бывает: «Понимаешь, розы надо обработать, а то они погибнут!.. Нет, не потом, а прямо сейчас, потом будет уже поздно!.. Да-да! Сейчас и немедленно!» и т. д.
Главное, и с сыном ведь та же история: «Макс! Вы где?! В подвале?! Бери папу, идите кушать, я уже все приготовила!»
И что в ответ?! Из недр: «Сейчас-сейчас…»
Через 10 минут: «Я кому сказала, идите кушать! Все остынет, я греть ничего не буду!»
«Ой, ну, сейчас… Ну, понимаешь, у нас тут очень важные мужские дела! Нам надо закончить! Скоро будем!»
Еще через 10 минут уже в истерике кричу в подвал: «Даже труд уборщицы ценится больше, чем кухарки! Если сию секунду оба не придете за стол, я ухожу… в Минск. ПЕШКОМ!»
И только тогда, скорее от удивления, чем от страха, выныривают оба, с недовольством заявляя: «Ох, ну, какая же ты нетерпеливая!»
Нет, никогда, никогда мне не достичь такой степени свободы, равенства и братства, как за забором!
Обречена я пожизненно на свой восточный домострой. И, правду сказать, слава Богу!
